— По-вашему, World Press Photo — это вообще что такое?
— Выбор World Press Photo ни в коем случае не значит, что это лучшие в мире фотографии. Это просто способ порефлексировать, в какую сторону движется фотожурналистика. Поэтому фотографии победителей никак не связаны между собой. Полярные медведи в Арктике, оторванные руки-ноги в Ираке, спортсмены в Австралии и мои пейзажи из Москвы — это совершенно разные миры. Большего абсурда, чем ежегодник World Press Photo, придумать сложно. То, что выпадает в Google Images по какому-нибудь запросу, настолько же связано между собой, как набор фотографий в ежегоднике World Press Photo. Но, конечно, это престижный конкурс с историей, и не так просто туда попасть.
— Для галериста или для коллекционера имеет значение, что тот или иной фотограф — лауреат World Press Photo?
— Это скорее сильный недостаток для арт-фотографа: засветиться на конкурсе фотожурналистики. Ничего, кроме снижения цены на рынке, это не даст. Я шучу, но фотожурнальный мир действительно существует отдельно от рекламного мира и отдельно от галерейного мира. Поэтому успех на одном из этих рынков вообще не говорит о том, что произойдет с тобой на другом рынке.
— А в чем принципиальная разница между документальной фотографией и галерейной работой?
— Мне нравится думать, что любая фотография по определению документальна. Это неотъемлемая часть ее сущности. Даже манипулированная фотография — про реальность в первую очередь. Если нарисовать инопланетянина на снимке парковки перед супермаркетом, это все равно отсылка к реальности. В XX веке документальная фотография определялась обязательно через журналистику. Но журналистика — это очень прикладное использование, это рассказ про то, что есть удивительного в мире и как эти события развиваются. А документальная фотография — гораздо более широкое пространство, в котором можно о чем угодно говорить — и совсем разными способами.
«Для меня пейзажная фотография — какое-то
сложносочиненное изображение, в котором есть очень много пластов»
сложносочиненное изображение, в котором есть очень много пластов»
— Серия «Пастораль» — она про что вообще?
—Сложно сказать, про что это. Меня вообще не интересует Москва и москвичи, я про них ничего не знаю. Но мне нравится гулять по окраинам и пустырям. Мне нравятся новостройки. Не как место, где я бы хотел провести свою жизнь, но визуально мне очень нравится функциональная советская архитектура: девятиэтажки, шестнадцатиэтажки. Вообще, для меня пейзажная фотография — какое-то сложносочиненное изображение, в котором есть очень много пластов, и я не могу что-то одно выделить. Не могу сказать, что вот эта фотография про дворника и про то, как он убирает утром двор. Для меня дворник — это один из элементов пейзажа. Мне интересно, когда я вижу дом с этими лоджиями невероятными, двор с гаражами-ракушками — и в этом есть какой-то элемент советской истории. И дворник — не центральная фигура вовсе, а какой-то элемент, кроме которого есть деревце посаженное, облака, да и вообще весь контекст пейзажной живописи, которому тысяча лет. Самое противное, что есть в фотографии, — это когда фотограф пытается как-то определить, что это хорошо, а это плохо, это красиво, а это не красиво. А мне не хочется выносить никаких суждений, хорошо в Южном Бутово или плохо.
— У вас хоть раз были проблемы, когда выпивающие москвичи замечали, как вы снимаете их день рождения с шашлыками?
— Я достаточно осторожно снимаю, да и нет у меня необходимости слишком близко к ним подходить. Удивительно, но на окраинах по факту безопасно. Я стараюсь не лезть к пьяным компаниям, не нарываюсь, у меня нет такой задачи.
— У вас есть уже какие-то бестселлеры?
— Это уточки и собачки. Далеко не самые интересные мои работы, но просто они прикольные.
— То есть тихий овраг, трещинка, легкий туман...
— Это все менее популярно, чем веселые уточки и прикольные собачки.
— Вы считаете, что вы снимаете именно Россию — или так могло бы выглядеть любое место в северных широтах?
— Сами фотографии скорее принадлежат к американской школе пейзажной фотографии — в России просто не было такой школы. Но да, это все именно про Россию. Я пробовал снимать в Китае, но не смог отделаться от ощущения, что я там турист и щелкаю то, что прикольно. У Валеры Нистратова как-то была выставка «Лесостепи», и там он вынес заголовком цитату из Ключевского про русский пейзаж. Я не помню дословно, но там он размышляет о русской земле и о том, как сложилось, что история России не такая, как история всего остального мира. У него позиция очень пафосная, но и довольно интересная. Есть ощущение какой-то вязкости местного пейзажа, он тебя засасывает. В Москве, конечно, по-другому — я сейчас говорю про среднерусскую полосу, про которую я собираюсь следующий проект делать, там как раз будет про вязкость.
«Через сто лет и хрущевки станут памятником архитектуры»
— А почему у нас не возникло своей школы пейзажной фотографии?
— Наверное потому, что созерцательность в Советском Союзе всегда воспринималась как амбивалентность и равнодушие. Если человек не готов был сказать, что это хорошо, а это плохо, — значит, ему все равно. Это требует какой-то другой позиции: «и это пройдет», что ли. Тебе нужно чуть-чуть, на одну ступеньку приподняться над тем, нравится тебе лично что-то или не нравится, и попытаться смотреть вокруг так, как мы смотрим на фотографии столетней давности. Современники их воспринимали бы иначе, у них бы возникали разные определения: это плохой дом, а это хороший, здесь рыбные ряды, от них постоянно вонь идет, а вот тут извозчики прохожих грязью обдают. А когда я на них смотрю через сто лет, я вижу только пейзаж, пространство, которое мне интересно разглядывать. Мне кажется, надо попробовать встать над определениями, которые имеют смысл и значение только сейчас. Через сто лет и хрущевки станут памятником архитектуры, и памятник Петру Зураба Церетели ты будешь воспринимать просто как данность.
0 коммент.:
Отправить комментарий