— У военных фотографов существуют правила, которые принципиально отличаются от кодекса обычных фотожурналистов?
— Нас с
коллегами называют военными репортерами, но это не совсем корректно,
потому что мы — фотографы, снимающие конфликты. Я сам оружие никогда в
руках не держал, и я не меньший пацифист, чем фотограф, который снимает
про какие-нибудь блюда.
«Фотография — это же всегда
момент. Ты его поймал или не поймал».
— Вы снимали события в Ливии месяцы подряд. Вы помните день, когда был сделан именно этот снимок, получивший премию?
— Если
говорить конкретно об этой фотографии, то с ней история следующая. Это
линия фронта — одна из линий на знаменитой дороге из Бенгази до Триполи.
Если я не ошибаюсь, между этими городами примерно тысяча километров. Мы
двигались за повстанцами, которые шли с востока, из Бенгази. Город
Рас-Лануф, где снят этот кадр, повстанцы брали, а потом отступали — на
моей памяти раз пять.
Это было в начале марта прошлого года, когда
войска Каддафи еще использовали авиабомбардировщики. Когда слышишь, что
летит самолет, естественно, пытаешься найти какое-то укрытие. Но укрытия
в пустыне нет, это совершенно плоское пространство, прямая дорога, с
правой стороны Средиземное море, а с левой — пустыня. Если внимательно
посмотреть на детей, которые прыгают с орудия, то можно увидеть, что они
безоружны. Это настоящие революционеры, то есть они не принимали
участия в военных действиях, но у них было огромное желание находиться
на линии фронта. Нас там было примерно шесть фотографов, и когда мы
услышали знакомый всем, кто бывал на войне, звук авиабомбардировщика, мы
поняли, что надо укрыться. Я просто чуть позже побежал: ничего
особенного, но вот именно эта одна тысячная секунды была зафиксирована и
стала историей — по крайней мере моей. Фотография — это же всегда
момент. Ты его поймал или не поймал.
Если обращаться к классикам,
известен случай, когда собрали вместе лучшие фотографии Картье-Брессона
и посмотрели технические данные — и оказалось, что Картье-Брессон за
свою долгую в общем-то жизнь потратил на работу десять минут. За
точность цифр я не ручаюсь, но порядок примерно такой. Поэтому
фотография — это некий курьез, нам надо очень много ждать, мы должны
многими вещами жертвовать, чтобы увидеть важное.
— А как вы впервые оказались в Ливии?
— Вообще, в
Ливию я приехал, когда случилась революция в Каире, когда Мубарак ушел.
Мы знали, что что-то происходит в Ливии, но все прекрасно понимали, что
это закрытая страна, что попасть туда будет сложно. В Триполи были
корреспонденты, которые работали с официальной стороной и которых
куда-то возили и что-то показывали, это такая немножко пропагандистская
была история. А в это время случилась революция в Бенгази, столице
Восточной Ливии. Это полторы тысячи километров от Каира. Мы сели в
машины и поехали по довольно противной дороге к границе. Мы понимали,
что вряд ли нас там ждут, но все обернулось неплохо: был красивый
рассвет, нам повезло с машиной, мы встретили повстанцев, которые
сказали, как лучше добраться до Бенгази, чтобы встретить меньше проблем.
Ну и дальше мы приехали в Бенгази просто как инопланетяне, потому что
никто не ожидал, что будут журналисты.
«На войне скучно, к пальбе привыкаешь, и вот дети стали играть в футбол»
— Но при этом вы там задержались надолго?
— Войска
Каддафи уже отошли от Бенгази километров на пятьдесят, но все еще
горело, везде дым, пахло порохом. На тот момент там не было настоящих
повстанцев, это были обычные ребята, которые жертвовали своей жизнью.
Они просто пробили ворота военной базы, что вообще невероятно, потому
что это такая мощная крепость Каддафи с огромным количеством войск.
Очень много людей погибло в Бенгази, цифры какие-то космические для
трехдневного боя. И после этого началось небольшое празднование, хотя
все прекрасно понимали, что это только начало. Когда повстанцы захватили
военные базы, у них вдруг образовалось огромное количество оружия, и
они палили в воздух просто так, от радости. Это была первая свободная
территория от влияния режима Каддафи. И дальше они пошли на Брегу, такой
небольшой городишко, где жили нефтяники и студенты и преподаватели
местного университета.
— То есть это вполне цивилизованное, зажиточное место?
— Ливийцы
вообще хорошо живут, там есть добротные коттеджи, прекрасные дороги,
машины роскошные. Уровень жизни всегда был хороший: в отличие от Йемена,
они воевали не потому, что вокруг бедность и невозможно получить
образование, ливийцы скорее устали от бесконечной власти одного
человека, одной семьи. Сорок два года — серьезный срок. Мы поняли, что
во время боя за Брегу будет непросто: практически не было связи, ты
просто смотрел, что все делают, и двигался, доверяя своей интуиции. Там,
где идет бой, ты всегда должен выбрать чью-то сторону — иначе можно
въехать в середину боя, а это не лучшее состояние для репортеров. Для
нас было очень важно зайти с правильной стороны — той, где повстанцы, —
но так вышло, что мы почти доехали до войск Каддафи. Мы их видели на
расстоянии трехсот метров, и они начали жуткий совершенно обстрел. Это
выглядит как в кино: низко летит вертолет и начинает тебя расстреливать.
На следующий день то же самое.
— У вас тогда уже сложилось какое-то понимание, чем это все закончится для Каддафи?
— С конца
февраля до апреля мы ходили по этой дороге туда-сюда, два раза нам
пришлось выйти из страны вообще, когда Каддафи подошел близко очень к
Бенгази. Потому что много коллег уже сидело в тюрьме, несколько человек
погибло. Я когда выходил из Ливии, сразу летел в Бахрейн, где тоже можно
было работать — там была своя революция, — но всегда возвращался и даже
предположить не мог, как это все закончится.
Когда международные силы
приняли решение вступить, это кардинально изменило всю картинку. Есть
такое знаменитое место на этой дороге, где повстанцы играли в футбол: на
войне же скучно, к пальбе привыкаешь, и вот дети стали играть в футбол в
ожидании помощи, когда британцы и французы пробомбят позиции Каддафи.
Когда это случилось, на следующий день начался прорыв. Бои шли в
пятистах метрах от нас, эти танки, пушки, трупы, все было уничтожено. Я
был однажды с чеченцами и понимаю, что чеченцы более мобильны, у них
действительно есть концепция партизанской войны. Там знают, что партизан
невозможно победить. А здесь очень разный народ был: и очень мутные
типы, и обычные граждане, и очень образованные, и очень известные, но в
любом случае их нельзя было бы называть профессиональными повстанцами.
Они только со временем подтянули профессиональных военных, которые стали
создавать некие отряды, проводить тренинг — то есть они понимали, что
это надолго.
Честно говоря, в августе, когда я заходил с ними в Триполи,
уже с западной стороны, никто не ожидал, что это так быстро закончится.
Мы думали, что в Триполи будет просто ад во всех смыслах. И вдруг на
третий день я уже был на центральной площади. Если сравнивать с Сирией,
понятно, почему в Сирии невозможен переворот: они своими калашниковыми
все равно не смогут достичь тех же результатов, что ливийцы, которым
помогал весь мир. В Сирии ситуация намного сложнее, потому что это
многонациональное государство, даже религиозно оно многогранно, там есть
шииты, алавиты, сунниты.
Ливийцы — это все-таки единая нация, где
внутренние проблемы не связаны с революцией, это давнишний конфликт. Я
приехал из Каира, где главная новость — это то, что открыли метро. А все
остальное — серьезное разочарование, по крайней мере для тех, кто
начинал революцию. Многие сидят по тюрьмам опять, многие просто уехали
из страны и говорят, что они там не нужны, там сейчас совершенно другие
силы берут власть или делят ее с армией, то есть все довольно цинично.
Но в Ливии совершенно точно есть ощущение, что все будет хорошо.
—
У вас есть ощущение, что российские общественно-политические издания
хоть и сообщают о ближневосточных конфликтах, но не стремятся отправить
туда репортеров? В основном мы получаем сколько-нибудь детальную
информацию из западных СМИ.
— То, что
происходит на Ближнем Востоке, — главная тема прошлого года и остается
главной темой этого года, потому что нигде ничего не закончилось, и
революция еще продолжается. Бахрейн бунтует со страшной силой, в Йемене
произошла некая рокировка власти. Всем понятно, что там есть Аль-Каида,
не придуманная американцами, а настоящая. Все понимают, что это бедная
страна, где скоро начнутся проблемы с обычной питьевой водой.
И в Египте
— в стране, куда русские граждане ездили в шортах выпивать на пляже, —
может быть, законы шариата станут нормой. Салафиты пришли к власти в
Тунисе и в Марокко, где пока все мягко прошло, но это как бы главные
враги американской политики. Ну конечно, интерес к этому огромный: я
думаю, что те, кто любопытен до каких-то мировых событий, а не
провинциальных, наверное, находят возможность как-то это отслеживать и
быть в курсе того, что происходит, BBC и CNN здесь никто не запрещал. На
площади Тахрир было невероятное количество журналистов, потому что
любой фотограф, который действительно любит свою профессию и у которого
есть некие представления и ценности, наверное, думает, что как-то
странно пропустить историческое событие под названием «революция». Из
России я там встретил двух журналистов, которые приехали совершенно
самостоятельно, без редакционного задания.
Наверное, это говорит о нашем
уровне прессы. Говорить, что это не наша революция или что война в
Ираке, где погибло около четырехсот тысяч человек, — не наша война… Ну
тогда пора задать себе вопрос, чем вообще занимается пресса. Потому что
это общемировые, общечеловеческие проблемы, они касаются нашего общего
будущего.
.jpg)
.jpg)
